Небесная музыка и пронзительное слово Юлии Ольшевской

 «Невесомые крылья» сборника стихотворений Юлии Ольшевской «ARS MUSICA», изданного в издательстве Stella, «акварельные стихи музыканта» и поэта, у которого есть свой голос, – это многогранный полёт души. На каждой странице – дух Музыки и диалог эпох. Непредсказуемая, оригинальная, воздушная, многозначительная поэзия Юлии Ольшевской – сибирячки, которая живёт в Германии и чутко слышит Слово, видит его красоту и передаёт миру. Новаторство художника Саши Капитановского, актуальность и значимость его работ дополняют книгу. Читатель найдёт изумительные циклы стихотворений, посвящённые творцам Серебряного века, великим произведениям, городам, странам, поезду жизни, который несёт в неизвестную даль, есть вольные переводы. Стихотворения этого сборника датируются от 2002 г. и до 2019 г., что позволяет глубже изучить творчество необычной поэтессы, познать глубину палитры её душевного полёта, её мыслей, которые она стремилась донести до нас; познать её «живой, на крик срывающийся стих, которому стать Музыкой дано».  И в этом «Свет спасительный – слышанной редко Вечной Музыки, дальнего грома». Гром и гроза – как предзнаменования – частые образы в книге. Поспешите «погрузиться опять в тишину. Уловить неземное звучанье» и «молчанье Му-зы-ки».

Любовная лирика Юлии Ольшевской обжигает своей печалью и исцеляет глубиной чувств. «Вся – растравленная рана, я, меняя имена, здесь, за столиком, одна, больше ждать тебя не стану», – в порыве произносит автор, но через время сомневается и добавляет: «Может быть, простить? О, не пора ли нам простить, поняв, что мы – одни». Просто приходит осознание главного: «Тебя по-прежнему люблю, ревную, плачу и люблю, и слез не прячу я», и мы взрослеем вместе: «Да что ж я делаю с тобой?.. Прости, прости меня».

Она то любит, цепляется за воздух, а то растерянная, разводит руками… Любимый очень нужен, но он всегда «где-то там»… Хрупкому сердцу женщины хорошо рядом с любимым, даже в минуты молчания. Она то плачет с его именем на устах, то просит его просто остаться в памяти, «натянутой как парус». Мечтает поселиться в его мыслях навсегда, ведь именно там она будет настоящей. Но даже на расстоянии она дышит им.

Как разгадать любовь, эту «колдовскую тайну», которую нам завещали иные миры? «Я всю жизнь тебя ждала», – признаётся лирическая героиня, наблюдая «любви несбывшейся пожар».  «Не смотри ж на меня свысока, обними, поцелуй, обогрей, эта тошная злая тоска пусть уходит за девять морей!» – подытоживает поэт.  Но, несмотря на силу чувств, автор приходит к выводу: «Это – больше, чем любовь, всё же меньше, чем искусство».

Искусство важнее для поэта. Ему отведено самое большое место в жизни. Но вскоре приходит разочарование: «Ни к чему жизнетворчество, …а творчество… дело такое… ненадёжное». Так что же это? Быть может, «слов упрямых слепая волшба», «бешеные рвущиеся рифмы», которые автор сравнивает со звуком «самолетного рева», «перепись жизни»?..

Поэзия для Юлии Ольшевской – «небесная стихия, легчайший штрих Божественной руки», а стихотворство – «небесная ересь». Юлия способна «разглядеть для других еще незримый, длинный путь», призывая и пробуждая заветную сердца струну своими словами, зарифмованными с многоголосой печалью. И идёт жизненный цикл: слово обращается в молчанье, тихая радость – в печаль: «Стихи – как жертву на алтарь – к Тебе, к Твоим ногам – слагаю». Автор пишет: «Я – инфанта из гранита, прохожу над временами». Лишь в высокохудожественных книгах прописаны мудрые истины жизни. Юлия пишет о днях, летящих как подбитые кегли, о долгом и горьком пути Просвещения и порою неверных заветах счастья, человечество сравнивает с сонными рабами Неба, творцами неведомой судьбы и невидимой свободы, которые сверяют правки старинных книг, задумывается о войне между временем и нами, о его незамедлительном беге и встрече с бездарным веком, где мы озябли «на перекрестке трёх дорог». Автор искренне просит дать возможность всем несбывшимся влюблённым быть вместе, желает, чтобы свет Любви воспарил, «ведь наше имя вписано в тетрадь Седого Времени. Там, под графою «Вечность», означено, где – жить и умирать, где – пить в кругу друзей вино беспечно придется нам»…

«Жизнь, заверенную Словом, расскажу тебе на новом, незнакомом языке!» – обещает нам автор книги, заинтриговав с самого начала. И в пустоту летящий поезд напомнит о несбыточной России, и, вглядываясь в даль невидимой России, героиня просит: «Рассыпанной душистой берестою, кипенью звезд – мгновенной, бурной, синей, издалека привидься мне такою, такой останься в памяти, Россия». Она пишет не о рас-сто-янье, а о рас-ста-ва-нье. И болью звучат строки о метели судеб российских, о яде тех, кто простился со своей Отчизной, о том, как тяжко без притворства и лукавства забыть тех, кто часто снился, о натянутых нервах вёрстами и сигналах в тишине, безъязыкой дремлющей стране, междуязычье, о боли покинутого дома, где тепло даже от хрупких половиц, и эти испытания для души тяжелее, чем  оковы: «Плачу – палачом седым – о растраченных богатствах» и «Россия – святою Анною – привидится ли на миг?..». Боль героини не унимается: «Уйти в глубокое подполье, увидеть свет – на самом дне… Но с этой болью, с этой болью не ведаю, что делать мне». Вскоре чувство безысходности сменяется надеждой и осознанием необходимости цикличности мира: «Забудется – давнее, прежнее, растаявшее в одночасье, хрустальной, граненой, черешневой к губам поднесенною чашей – закончится день»; «Душа опять – на воле и в покое»; «Мы отменяем непогоды. Мы вновь проходим по морям под белым парусом признанья»; «Слепого времени игра: мы – Робин Гуды, до рассвета стрелявшие в мишени лета… Вставать пора!»; «Я верю! Верю – все изменится!»; «Ну давай мы отменим печаль. Что в печали? Она не нова… Это просто – поблекшие дни, безразличия злые слова».

Она устала мучиться прошлым и верит, что за все испытания с ней теперь будет только хорошее, мудрое, доброе, прочное и лучшее: «Забывши боль и одиночество, что одуванчик дальних стран, души высокое пророчество заносит в календарный план. …Лишь полночь – полдни хлопотливые сменяет, небо шлет гонца, что крылья сложит молчаливые: безгласного, и – без лица». И, как соловей, который поёт один ночью, открывает новую породу слов, намечает новый путь. Но возможно ль «счастье – без купюр и без потерь»? И здесь тоже важно наше отношение к жизни: «Несуразицы, радости, странности расположит судьба медноликая, как восточные терпкие пряности, кориандром и дикой гвоздикою»; «Рвется сердце – уставшею гончею, потерявшею меркнущий след»; «Спасаясь от вседневной фальши, от неизбывных новостей, мы ни на год не стали старше, мы – те же дети, но сильней».

Побывав во сне меж тающим и настоящим, автор оживает: «Я начинаю снова. Я – жива». И горечь утраты отступает, теплеет, летит душа, еще не веря в освобождение. И мы мысленно погружаемся вместе с поэтом в лабораторию свободы Альп или, например, в Сон-Париж, который не умеет лгать, «отражённый луной театр». «Так что же такое Париж для русского бедного сердца?» – задаётся вопросом Юлия, и сама на него отвечает: «У меня температура: нужен мне Париж как воздух». Париж как созвездье и одиночество в судьбе поэта, такой нежданный и настоящий.

Италия как непокорная и легкокрылая: «Венеция и Рим – и отзвук дальний не лживой жизни, начатой вчера!» Здесь золотая вечная печаль и даже лев крылат. Венецию автор сравнивает с большой кошкой, которая сама приручает странствующих, место, где вмещается Вечность! Душа Венеции, как неслышная кошка жемчужной масти и невеста моря, в венчальных белых облаках, только в этом светлом облике заключена печаль: «Все это ты, Венеция, во мне. Походом захватившая крестовым Квадригу сердца». И мы любуемся Венецианскими закатами вместе с поэтом: «Антикварной красавицей отражаюсь в стекле из Венеции. Прочерки – между мною – тобой»; «Над ночною Венецией вьюгой российскою кружит морок-память – снежинок неслышимый ворох».

На страницах сборника периодически мелькает «небес – высокий посол, злой, не приемлющий ложь, полночный Питер-масон». Санкт-Петербург буквально проник в лабиринт памяти. Он утешитель для души, целительное пламя: «Жизнь – как ластиком вытерли, память – только забвенье. Расскажи мне о Питере, не по-те-ре, а Пи-те-ре, где весь день – сновиденье!» Это город-рыцарь, который встречает всё: и труды великих, и скорби, и печали, и радости: «Екатерининский век, Куницын, Пушкин и Блок! О, как высок человек, кому сопутствует Бог. Как зол и призрачен глас тяжёлой ветхой брони»; «Болотных прайдов изгнанный чужак, невнятных снов, чужих собраний, свадеб, оставивший неразличимый знак в небесной голографии – никак не вспомнить имя – имя, бога ради, Припомнить бы – и Тень хранить твою. Я верю в одиночество, пою Тебе». Всё здесь переплетается: и чувства к странам, городам, и к тем людям, с которыми были встречи там. В душе смешались зима и лето, и мы оказываемся в дремотном логове зимы, где «крошится утро-рафинад» и «снежинка – белым паучком в озябшей спряталась ладони».

Слепящий сплав воспоминаний героини погружает нас туда, где вечное «не знаю», где «ночь – крадущаяся кошка», «где в мильон молекул молока воздух синий взбит», «и снова – в ледяное пламя». Мы вместе блуждаем в этом длинном светлом лабиринте между знаков тайных. «Я пресекаю на корню воспоминание-пейзаж», – громко заявляет автор. И философия жизни читается на страницах книги: «И вновь целую сморщенные руки моих бесед, сомнений и удач»; «Босым ногам – толченого стекла не избежать»; «И строк, слагавшихся когда-то навзрыд – страницы скроет снег, и в бездне Черного квадрата проступит уходящий век».

Но сильна вера творческой личности, в сборнике много строк о храме, поклонении этому святому месту и поддержке свыше: «в собор полуденный войдя, я опускаюсь на колени»; «во мгле икон золотофонных мир сохранён и приумножен»; «многоголосие молчанья, заполнившего купола»; «поставить свечку, помолиться Богу, и вроде как от сердца отлегло». Какая личная боль автора в этих строках о Notre-Dame… Пронзительно обращение: «Не лучше ль подружиться с тишиной, упав к ногам Предвечного. Спаситель, скажи, молю, твоя ли надо мной Рука?..»

Автор задаёт вопросы, и сама же на них отвечает в продолжениях стихотворных циклов. Насколько глубока поэзия Юлии Ольшевской невозможно решать на примере двух-трёх строк, её нужно изучать, постигать, проникать: «О, Господи, как страшен этот сад, Где призраки и тени мечут стрелы. Все – прямо в сердце. Многогласый Ад: Все девять Дантовых стальных, сжимая тело, Скрутивши в строп… О, оторопь любви! Сплав любви моей, Все серебро поэзии моей На злую нить тевтонского глагола Нанижешь ты… Лукавый секретарь, Я точно знаю – навсегда, навеки Мы вместе». Мудрость звучит и в этих словах: «Судеб чуждых болезненный узел – развяжи, расцепи на деленья нити злые. Мучительно сузясь, проникаю в игольное – тенью Солнца».

У книги и автора есть свой стиль. Он необычный. И только для вдумчивого читателя. Стихи не для поверхностного прочтения. Они захлестнут душу и разум, но к ним нужно быть подготовленным. И интеллектуально, и нравственно. Владеть основами культуры, литературы, искусства. Иметь вкус и своё видение. Форма, размер и стиль – послания, которые важно понять и найти шифр. Очень глубокая, утончённая, философская поэзия мудрого поэта. Как волшебная глина превращается в искусство в руках мастера, так и строки создаёт поэт, внедряя в сознание читателя эту тонкую материю. На первый взгляд, есть некая недосказанность, но именно это позволяет читателю домыслить многое самому, перемолоть, переболеть, пережить. Проплывают города, страны, обрывки фраз звучат на разных языках, но многое очень близко и понятно для вдумчивого и умеющего ценить глубину мыслей читателя, высокообразованного и компетентного во многих вопросах. Мир сказочной страны, смысловые загадки, лабиринты немного капризной, но многое пережившей души. С каждым разделом мы открываем кулисы, и перед нами – новая сцена, новый сюжет, мы углубляемся и растворяемся в страницах, не желая останавливаться на полпути к познанию тайн.

Читатель получит истинное наслаждение, любуясь сочными образами, метафорами, сравнениями, художественными оборотами, которые встречаются буквально в каждой строке. Поэзия Юлии Ольшевской – очень утончённая, изысканная, мудрая, с натянутым нервом, надрывом, полукриком, полушёпотом, но в то же время гармоничная, лёгкая, местами почти воздушная. В ней – стихия, ком в горле, но в то же время глоток свободы, независимость, воля. Как волны, которые в состоянии покоя заманивают тебя, а когда ты подходишь ближе – захватывают в свой плен, но ты, как в серфинге, спокойно подчиняешься, в любопытном ожидании, а что же дальше и чем ещё тебя могут здесь удивить. Как огонь, за которым ты тайно наблюдаешь, вслушиваешься в его потрескивание, а потом внезапно в его свечении начинаешь видеть образы, силуэты, героев, очертания какой-то неизвестности, которая при детальном изучении кажется до боли знакомой. Это тайна, которую хочется познать. Это новый мир, который открываешь, и он тебя поглощает полностью. Загадочная луна и не палящие лучи солнца, которые как бы играют с тобой, выглядывая, но не поглощая твой мир ярким, слепящим светом. Лучи, от которых не жмуришься, а как тонкие нити света, навстречу которым идёшь доверчиво, без страха обжечься. Какие-то внутренние ритмы музыки. Она дурманит, окутывает своей таинственностью и необычностью, и ты, расслабленный, отошедший от всех дел и суеты, медленно погружаешься в эти звуки.

Пронзительные рассуждения, порой очень смелые наблюдения за жизнью, где автор сопоставляет память с бессильной жертвой чёрных схем ночи, задумывается о зверином лике последних времён, сокрытом зверином крике, о своём отражении в кривом зеркальце волчьего прищура, о неправде и силе несказанных слов, о 21 неслыханном веке, который проходит по мостовой грохочущим сапогом и сдавливает ей горло. И здесь за биеньем неразличимых слов и трепетом неточных рифм автор уже видит тени будущих стихов за гранью ставен полуночных: «Среди неведомых растений – моя душа, нема и странна, растет»; «Луна, луна – затерянный фонарик беспечной жизни, голосов и снов»; «Сон – серебряных дел дровосек – оставляет зарубки на сердце». Вот она цена безмолвия и потока слов-самозванцев, что отдают колкой ломотой в висках. Поэт даже боится задохнуться кислородом: «Иду – и век мой неминуем – как дождь, как осень, как судьба». Она не хочет больше даже думать о своём непосильном прошлом, заросшем и злом: «что ни слово – ожог, что Закон – это свет, что судьба – это Дар». Поэт сравнивает память с австралийским бумерангом, который, облетев полсвета, присваивает ранг и прозванье – Цезаря иль Брута. Она напоминает нам о том, что имен и дат – не изменить. В строках улавливается одиночество. Поэт открыто пишет о том, что задыхается тем самым одиночеством, и потому рождаются слова в бессонном доме, где по ступенькам бродят чьи-то сны, в доме, оглушённом и окружённом тишиной: «Иных высот – немой свидетель, я здесь невидима для всех»; «Я заслужила право быть собой и никому на шею не бросаться».

Вперёд! И только шаг до новой встречи с прекрасной книгой Юлии Ольшевской, где есть всё, несказанное нами, где счастье, зарифмованное с болью, где меж строчек – солнце, лето, «свето-симфония дождей, Свет, нескончаемо звучащий». Посещая «судьбы слепой – читальный зал», мы вместе придём к выводу: «Как прекрасна жизнь наша, Господи! Как прекрасна жизнь, несмотря на!..» «Развеял сон мой – ладанно-лампадный… За маской этой – мой волшебный мир», – погрузитесь и вы в этот волшебный мир, где сердце стучит, где «душа – струна, натянутая ветром», «звенит чуть слышно – о любви, о боли».

О чём же эта книга? О жизни – радостной и разной, где «скудельной жизни – краткой, стрекозиной – мельчают невеликие запасы», а «Поэзия – лишь лепет о Бессмертной Шуршащей заросли надмирного Эдема», «где блекнет, глохнет, меркнет Земная синь». Юлия рассуждает о том, что «тончайший мир Запараллелен». А возможно ли это – провести этот день – без вопросов, без истерик – и смен настроенья, не встревожив усталые нервы, когда «в неправде память уличит, но вновь отправлюсь налегке туда, где речь моя звучит, где речь моя уже звучит на незнакомом языке» и «Уже не помню ныне ни друга, ни врага. И сделались родными Другие берега»?! Когда «Все как всегда, и ты – не с теми, И я…»?!  Когда «Несказанные – тают на губах Слова», и «Слово, что молчаньем стать готово навсегда, навеки»?! Юлия смело раскрывает нам глаза на поединок наших душ и теней меж памятью и временем. А память – сама поединок безликих времён… «Лицо, уставшее от грима» освободится от этого плена лжи… Но как жестоко точит героиню память: «Замешан виноград кровавый в точиле памяти моей». И почти всюду слышны «грозы стихающей раскаты, что мрамор сокрушала в прах»…

Сколько лёгких, точных, неубитых, вымеренных мыслей в этой книге. Здесь Музыка и Слово неотделимы друг от друга: «Я – скрипка, не знавшая пенья, я – тень без особых примет»; «Звенит мой голос,  обретая зренье во мгле Вселенной»; «И ворох строф, еще не сверстанных, в них отразившиеся лица»; «Из пламя и света рожденное Слово»; «И – за пространствами стихов – Еще не принятое нами – … Судьбы – «Непрошеная повесть»; «Ночи черных схем Свечение – не-про-ше-ные строки. …Мой ангел многоликий».

«Так сердце билось в эти дни, как будто жаждало проснуться, Слова увидеть – Ветхих книг, иное обретая зренье, увековечивая миг всей ясностью произнесенья их», – и всё это есть в данной книге: пробуждение, осознание, новое понимание и новый взгляд.

Эта книга – вызов. Вызов нашему молчанию, сосредоточению на ненужных вещах, нежеланию замечать главное, привычке заглушать собственные чувства и эмоции. Порой, не сдерживая себя, автор вызывает читателя на поединок, чтобы оголить свои шпаги-чувства, избавиться от тяготеющего груза. Но автор сам не хочет избавляться от подавленных чувств, которые затаились в уголочке памяти и не хотят отпустить на волю настоящее. Огонь и покой. Незнакомое и пережитое. И мы замираем, созерцая неизвестный танец, вырвавшееся пламя строк и непостижимую игру слов.

У автора своё видение мира. И всюду – Музыка и Слово! Ведь в этом спасение, тишина, пустота, подвластная лишь звуку Небесной Музыки. Это пространство никто не сможет потревожить словами… Сквозная строфа насквозь судьбу, шальной полёт Музыки, Гармония, что слепит высотой до срыва голоса поэта: «Принцессой, выскользнув из тени, кружусь под Штрауса – легка»; «Квинта, кварта, октава и терция – как снежинки, ложатся слова здесь – в мерцающей зимней Венеции кружева, кружева, кружева Вечной Музыки». Но не стоит забывать, что Музыка и все Слова даются до времени, успейте их услышать, ведь «если Музыкой стать не дано, новый день умирает». И мудрость, которая приходит с годами: «Грустней и старше стали мы»; «Рождественский хрустальный колокол… Раз сто светлело, следом – меркло. Листок осенний, гнутый холодом, – Семи небес кривое зеркало»; «Но слишком много в этом зеркале – мои глаза сопротивляются». И вся наша жизнь как «цифровой незасвеченный снимок. Цепкой памяти блики и тень»; «Где-то «там» начинается здесь». Взывает автор: «Как мне памяти боль побороть, И как жить мне с терзающим даром Слова, Музыки… Стиснутых струн, Нервных пальцев, до боли истертых. …Сменой Времени – сменою рун тех империй, где только у мертвых Имя есть». Но «дорого что было – в бесконечность прошлого, и – в Пустоту», и по-прежнему «Восточный Экспресс по маршруту извечному кружит в том мерцающем мареве вьюжного снежного века»…

И сердце скорбит вместе с песней плачущей ивы: «Старинные ивы – пилили, пилили, И вот допилили: вокруг пустота. Прекрасных деревьев окончена повесть. Сюда приходили не раз, и не два. Работали пилы. Пилили на совесть, На ту красоту заявляя права». В этом чудном месте автор строк искала вдохновение, но и сейчас продолжает верить, что взойдёт трава, и будут новые стихи: «Что ж, вступаю осторожно – Словно не листва, проказа – В храм озёрный …Всё – возможно. Знаешь, всё ещё возможно, Только не сейчас, не сразу». И вновь «нахлынут Слова – обжигающие, настоящие, Сплеты прочные Слов, рассекающие сновидение».

О, как поучительно звучат строки, которые каждому из нас не мешало бы прочесть и понять: «И ветер в ивах, и – бузинный дым, И грозовые сумерки – над дымом. Всё – миг спустя – становится иным, Уходит в пустоту, проходит мимо. И уж не Жизни, Вечности Сестра, Я всё же вспомню у того порога Вкус миндаля и запахи костра. И смех ребёнка, и – улыбку Бога». «С нами Бог!» – быть может, именно эта фраза помогает пройти лирической героине все испытания души: «Мы – скифы, но над нами храм, И Божий свет сияет нам, И наша вера – крепче стали. Попробуй, крылья запрети! Призыву этому не внемля, Душа воскресшая летит, Оставив меркнущую землю там, в облаках». Услышьте в Музыке и Слове Юлии Ольшевской её голос, её послания, открытия, признания и откровения: «Здесь скрыто солнечное Время, И спит усталая трава. Преодолев земное бремя, Летают духи Рождества».

Ольга Фокина,
поэт, журналист, член МГП.

О новых стихах Юлии Ольшевской 

Новых стихов Юлии Ольшевской каждый раз ждешь с нетерпением и некоторым трепетом. С нетерпением, потому что заранее веришь в их высокую степень мастерства и профессионализма. С трепетом, потому что не знаешь, насколько эта высокая степень может увеличиваться с каждым сборником.
Поэзия Юлии Ольшевской не терпит резких движений и революционных скачков. Стиль ее стихотворений отчетливо осознаваем, потому что устойчив. Отсюда главная задача поэта – избежать риска повторов, даже не повторов, а застывания определенного версификационного уровня, сослужившего, увы, не самую лучшую службу многим способным стихотворцам.
Тем отраднее обнаружить в новых циклах «Выходные в Венеции» и «Картинки Серебряного века» («Ars Musica») новые черты, свидетельства все более глубокого проникновения мастера в сущность изображаемого. Сохраняя мелодический рисунок и богатую звукопись, известную нам по прежним сборникам, Ю. Ольшевская демонстрирует необыкновенную остроту зрения, которая позволяет увидеть, вычленить деталь, развив ее до полноценного художественного образа.
Так, поэзия декабрьской Венеции оказывается точкой сцепления «ворса ткаческой нити с лучами – нервами в чешуе перламутра».
А вот сцена «Венецианский карнавал» — точная до узнаваемости картина, подготавливающая дальнейшее движение стиха, определяющая его динамический строй:

Там лев ложился и вставал,
И танцевал на задних лапах…

Если Венеция Юлии Ольшевской – движущаяся панорама моментальных снимков, сделанных путешественником, то Гейдельберг – это часть биографии, творческой и жизненной с неизбежным вторжением быта, с обычными людьми начала XXI века.
В случае с Венецией любой поэт почти автоматически вписывается в литературную традицию, имеющую двухвековую историю. В Гейдельберге Юлия Ольшевская оказывается один на один со словом, соответственно и цена победы будет здесь значительно выше.

Гулом самолетным –
ревом варварским
Сто-голосным…
плачет и смеется
Гейдельберг-орган…
Разноголосица
Баховских токкат,
легчайших взмахов

Сонатин Бартольди…

Гул самолета как признак современности соседствует с вечной «разноголосицей Баховских токкат» и вот картина Гейдельберга, увиденная поэтом. К этому уже ничего добавлять не нужно.
Стихи Ю. Ольшевской тесно вплетены в общий строй современной русской поэзии – и шире – современной культуры. Их путь к широкому читателю, очевидно, не может быть легким.
Но тот вдумчивый читатель, кто освоит этот удивительный художественный мир поэзии Юлии Ольшевской, несомненно, ощутит то приращение смысла, без которого всякое искусство было бы напрасным.

Шатин Ю. В.,
доктор филологических наук,
литературовед, критик.